Щегол Петя. О том, почему мы выбираем несвободу

Екатерина Данилова

Удивительно, на каких тонких связах держится мир. Самыми неубиваемыми оказались в нашей семье те традиции, которые мне самой какое-то время казались случайными и чуть ли не сказочными. Они жили в доме и после революции, и во время войны, и в просвещенный космический век. Однако, поди ж ты, времена меняются, а эти правила оказались крепче, казалось бы, незыблемых основ.

Но по порядку. 

Зимой мама принесла домой щегла. Точнее, фанерную коробочку, один бок которой был зарешечен. Тогда еще была жива знаменитая «Птичка» на Таганке. И мама до работы заехала на рынок. В коробочке сидела бойкая птичка в красной шапочке и с дерзким взглядом.

– Выпустим на Благовещенье, – сказала мама.

Это потом, много позже, я узнала, что мой прадед был священником. И прапрадед. И прапрапрадед. А тогда… Я пыталась понять, как в моей неверующей семье сохранился этот важнейший цикл – измерение жизни по Рождеству, Благовещению, Пасхе, Красной горке. Бабушка была продуктом революции 1917 и после расстрела первого мужа в 1937 и смерти старшего сына не верила ни в Бога, ни в черта, ни в товарища Сталина. Что уж говорить о маме, ребенке, детство которого пришлось на ссылку да эвакуацию. Но при этом свое отдельное бытование вели домашние истории о бабушкином детстве в Мологе, о том, как готовились к Пасхе в семье присяжного поверенного Алферьева, как маленькая Катя как-то накануне праздника не удержалась и лизнула восхитительную творожную смесь, из которой мать готовила Пасху, а ночью приснилось ей, что небеса раздвинулись и строгий Ангел, сверкая взором, спросил: «Ну что, Катерина, нализалась?». Курьез, детский страх, милое воспоминание, но, как ни удивительно, все это оказалось незыблемее самого крепкого цемента…

…Щегла назвали Петей. Купили ему клетку. Клетку поставили на подоконник с геранью и цветами «жених» и «невеста» по бокам окна. «Жених» цвел голубыми цветами, а «невеста» белыми. Что-то мне подсказывает, что так было и в доме присяжного поверенного Алферьева. Но с тех детских лет я таких цветов ни у кого больше не видела. Каждое утро Петя получал свой корм и дольку яблока. Мне было поручено менять воду  и следить за чистотой в клетке. Для подстилки на дно шла «Пионерская правда». Большую «Правду» бабушка не давала – не из трепета перед святым словом партии, а чтобы никто не стукнул. У нас у единственных в подъезде был телефон, и звонить ходили все. 

Крепче всего жилец в красной шапочке подружился с бабушкой. Она с ним разговаривала. А еще – шила на зингеровской машинке своей мамы, моей прабабки то есть. С легонькой промышленностью в стране было не ахти. И бабушка шила все – от постельного белья до дубленки. Правда-правда. Из дедового фронтового тулупа она соорудила мне такую дубленку, что уборщица тетя Маша в моей школе запирала ее в своей подсобке – чтоб не украли.

Швейная машинка стрекотала целыми днями, и Петя, запрокинув легкую головку, выводил такие рулады, что куда всем соловьям вместе взятым. 

Меж тем приближалось Благовещение, а за ним и Пасха.

– Надо его выпустить из клетки, –  сказала бабушка. –  Пусть полетает, крылья разомнет. А то засиделся в клетке. Может испугаться на воле…

И мы открыли дверку клетки. Щегол недоверчиво рассматривал выход в новый мир. Наутро дверь была открыта, а озабоченная птица жалась к лотку с кормом. Возможность свободы не радовала, а устрашала.

– Да иди ж ты сюда, дурашка, –  бабушка попыталась поймать птицу, но та отчаянно верещала и в руки не давалась. Наконец, поилка и кормушка были опрокинуты, а Петя был пойман и выпущен на волю в гостиную.

Бедный маленький певец в красной шапочке. Он был растерян, подавлен. Он так и не решился перелететь через комнату. Сначала забился за штору. А затем, как-то криво вспорхнув, уселся на старинный буфет и спрятался за резным гребнем. Несколько дней Петя просидел на верхушке буфета, осунувшийся, охриплый после сражения с бабушкой, которая так хотела подарить ему свободу. И даже веселый стрекот «Зингера» не вызвал в нем ответного ликования. 

– Ну что, – вздохнула мама, –  что с ним делать? На улице он погибнет.

И бедный певец был водружен обратно в клетку. Несколько дней он болел. Сидел, нахохлившись, с закрытыми глазами на дне клетки, даже не пытаясь взлететь на жердочку.

– Сдохнет, – сказал сантехник Сергей Иванович, который пришел починить подтекающий кран в кухне.

Но нет, через несколько дней мы услышали плеск воды – щегол купался в поилке. А вскоре и его чуть охрипший, но веселый голосок. 

Казалось, трагические события остались в прошлом. Прошла пара лет. Никто уже не пытался выпустить щегла на свободу. Он разжирел, поседел. По-прежнему выводил свои рулады в дуэте с «Зингером». И тут пришла страшная зима 1978 года. Для тех, кто не застал: за окном было за сорок. Занятия в школах отменили. Окна покрыл фантастический ледяной узор. Но дома было тепло и пахло пирогами с яблоками.

И тут раздался звонок в дверь. На пороге стоял Сергей Иванович и держал в руке что-то маленькое.

– Екатерина Павловна, вот, на дороге лежала. Замерзла, – тут уже подоспела я и сунула нос в рукавицы слесаря – в руках у него была синичка. – Положи ее у батареи, может, оживет. Видать, на лету замерзла.

Бабушка отнесла птичку в мою спальню и положила на стул у батареи. 

Скоро из комнаты раздалось бойкое тинь-тинь. Птичка отогрелась, ожила, облетела комнату и вырвалась на оперативный простор. 

Молодая нахалка сразу наметила себе цель - попасть в клетку к Пете во что бы то ни стало

…Когда мы, услышав отчаянные птичьи крики, вбежали в комнату, то увидели заходящегося в истерике щегла и исполненную самых лучших и дружелюбных чувств молодую нахалку, которая ломилась к нему в клетку. Она верещала от возбуждения. Пенсионер задыхался от возмущения и хрипло отругивался. 

Стало ясно, что птиц надо расселять по разным комнатам. Морозы стояли лютые, и о том, чтоб выпустить синицу на мороз, речь не шла. Ну да, мы ж в ответе… 

Синица была изловлена и отправлена в мою комнату. Щегол, кряхтя и посылая ей вслед ненавидящие взгляды, взгромоздился на жердочку…

Но вот пойми… Казалось бы, что там, в этой крохотной птичьей голове? Но нет, с этого дня единственной целью синицы стало: а – выбраться из моей комнаты и б – проникнуть в клетку к щеглу. Что уж ею двигало, не понять, но эта колоссальная сила воли и целеустремленность в маленькой птичке заставляли задуматься.

И да. Она это сделала. Тут сошлись сразу две наши промашки. Я недостаточно плотно притворила дверь в комнату. А бабушка по привычке не закрыла дверку в клетку – щегол-то к свободе не стремился. 

Мы прибежали на истерический птичий ор. Молодая нахалка ворвалась в клетку, а бедный Петя, задыхаясь и распахнув крылья, закрывал грудью самое дорогое – кормушку. Ярость творит чудеса – ему удалось вырвать хвост у наглой оккупантши. И теперь перья летали по комнате.

Синицу я выловила и закрыла в другой комнате. И уже зорко следила за дверью. Через неделю, когда мороз спал, а у синицы начал отрастать хвост, мы выпустили ее на волю. И она, весело тенькнув, вылетела в форточку. А Петя с тех пор сдал. Осунулся, охрип. Начал худеть. И тревожно озирался по сторонам – видимо, чувство, что враг рядом, его не оставляло. И скоро мы обнаружили его на полу клетки с закрытыми глазами. На когда-то красной шапочке щегла не было ни одного яркого перышка – только благородная седина.

Это только так говорится, что свобода лучше, чем несвобода. А если кроме родной клетки ты никогда ничего не знал в жизни? Если ты пел и радовался жизни в узилище? Если воздух свободы страшен, а чужая молодость и сила лишает рассудка?

Маленькую жертву отчаянной борьбы за личную несвободу мы похоронили под сиренью, с трудом расковыряв мерзлый грунт.