Роночка. О маленькой собачке, большой любви, зле национализма и первой молитве

В ухе стреляло. Пухлый ватный компресс казался сферой, отделяющей мою боль от мира счастливых людей. Были только мамины руки, качающие меня в бесконечной ночи, и ее чуть приглушенный голос...

Мария Захарова
Екатерина Данилова

– Пусть у зайки болит, у медведя болит, а у моей дочки не болит. Пусть у волка болит и у киски болит, а у моей дочки не болит…

Измученная вспышками боли, я, тем не менее, вела учет всех зверюшек, на которых вместо меня должна была распространиться напасть…

– Мама, а про собачку забыла…

Мама замолчала. А потом вздохнула, поцеловала меня:

– Нет уж, пусть у собачки не болит…

…Когда я утром проснулась, боль отступила. В щель между темными шторами бил яркий луч. Компресс размотался и упал на пол. Мама звякала посудой на кухне. Я прошлепала на кухню и, получив чашку какао и горячий блин, спросила:

– А почему пусть у собачки не болит?

…Эта история случилась во время войны. Той самой, великой. Семилетняя Таня с маленьким братиком и  мамой были в эвакуации. Мать целыми днями пропадала на работе – это были хоть какие-то деньги. Приходила поздно домой, быстро кормила и укладывала детей и сразу же сама засыпала. Это была маленькая, очень волевая и бескомпромиссная женщина. Я-то помнила любимую бабулю, седую старушку с пучком. Но мама говорила, что иногда ей казалось, что бабуля любила только меня, внучку. С дочерью она не нежничала, не ласкала ее. Мама даже говорит, что не помнит, чтобы ее кто-то целовал в детстве. Может, времена были суровые? Или все дело в том, что Таниного отца расстреляли в 37-м как врага народа и бабушка с тех пор как окаменела?

Свадьба .jpeg Никогда Таня не видела мать такой беспечной и красивой, как на той довоеной фотографии

Помню, как я была поражена, когда увидела их с дедом свадебную довоенную фотографию – такой беспечной и нежной я бабушку и представить не могла. Но скоро около нежного рта пролегла жесткая складка, губы поджались. Туманно-серые зовущие глаза стали подозрительными и суровыми. Руки огрубели от работы. Она стала курить крепкий «Беломорканал» и носить платья собственного пошива – темные, балахоном… Она, казалось, не жила, а тянула лямку. Надо было поставить на ноги детей. Второй брак ничего не изменил в этом служении. Тем более что началась война, и отчим ушел на фронт.

А семилетняя Таня бегала в школу. Отводила брата в садик. Забирала молоко в деревне. Рано выучилась читать. И это было спасением от нищей тяжелой жизни. Она нырнула в мир фантазий и сказок – и он, как волшебный занавес, совершенно заслонял войну, эвакуацию, перекличку военных составов на железнодорожной станции, суп из очистков на ужин, суровую уставшую мать, болезненного и так трогательно картавящего брата. Пока однажды по дороге за водой – она представляла себя прекрасной восточной царевной с кувшином на голове – не увидела у забора крохотного серого щенка, казалось, связанного из мягкой шерсти. Вытаращив глазки-пуговки, собачонка рассматривала царевну с ведром, которое Таня водрузила на голову, потом подбежала на мягких лапках к девочке и попросилась на руки. А оказавшись на руках, дрожа и захлебываясь от благодарности, начала вылизывать девочку – глаза, щеки, уши, нос, опять глаза. Никто, никто еще никогда не был так ласков с девочкой…

Друг.jpg Роночка научила не привыкшею к ласке Таню любить, дружить и быть благодарной за тепло сердца. Пусть даже очень маленького

Так началась эта любовь. Таня назвала собачку Роночкой. Бабушка, увидев дочь, которая притащила в бедный дом еще и собаку, твердо объявила, что ухаживать Таня будет за ней сама. А лучше бы вернуть ее на место. Под забор. И впервые прочла в глазах дочери отпор.

Роночка спала у мамы на подушке, а та рассказывала ей прочитанные сказки. Таня отдавала собачке свое молоко. Мыла в тазу с мылом. Играла с ней набитым травой носком – он заменял мяч. Крохотная Роночка, как настоящая собака, охраняла дом. И даже подняла истошный лай, когда подвыпивший сосед перепутал дверь. Чем смягчила сердце всегда суровой бабушки.

Но, конечно, самым главным был тот мир любви, который открыла девочка. 

Он был так огромен по сравнению с крохотной собачкой. И так благороден, хотя смотрел на мир глазами-пуговками. Он не считался ни с войной, ни с бедностью, ни с листочком бумаги со штампом на дне шкатулки, в котором было написано, что отец девочки был расстрелян как враг народа. И даже цветной и пестрый мир фантазий как-то скукожился, когда в доме появился серый клубок на мягких лапах.

…Однажды Таня возвращалась из школы и увидела, как мальчишки во дворе пинают какой-то безжизненный комок. Это была Роночка! А они смеялись... С каким-то звериным воем девочка бросилась к собаке, накрыла ее собой. Глаз-пуговка смотрел на нее с любовью. Жива!

– Что вы делаете, гады? – закричала девочка.

– Это еврейская собака! Твой брат – еврей!

Таня взяла собачку на руки. Та повисла, как тряпочка. Видимо, ей перебили лапы и отбили внутренние органы. Милая картавость брата сыграла жестокую шутку с самым драгоценным существом на Земле.

Как, каким образом в стране, воюющей с нацизмом и в те самые дни освобождающей концлагеря в Польше, подозрение в еврействе стали приговором для живой ласковой души?

И откуда жестокость в мире, который захлебнулся горем и кровью и теперь должен был найти силы распрямиться и жить? Не в жестокости же искать силы…

И почему советский пионер – всем ребятам пример, отец которого бил фашистскую гадину, оказался убийцей и получал от этого удовольствие?

Таня отнесла собачку домой, положила на подушку. Та уже не открывала глаз, только часто дышала.

Первый раз в своей жизни девочка молилась. Она не умела это делать и не знала слов молитвы. И никогда раньше не думала о Боге. Времена были атеистические.

Пройдет много лет, и Таня, уже Татьяна Александровна, узнает, что отец ее расстрелянного отца был священником. И дед. И прадед.

Но тогда, в 1944 году, она молилась всеми силами детской души. «Боже, пусть Роночка не умрет!» – твердила Таня всю ночь. Она понимала, что никакие другие слова, кроме этих, не могут выразить то, что с ней происходило. И то, что происходило в мире. А мир схлопнулся до подушки, на которой лежала и часто дышала маленькая собачка.

Утром Роночка умерла.

Таня похоронила ее за домом.

Подушка пахла Роночкой.

Память о той детской молитве она сохранила на всю жизнь. Это было одним из самых значительных событий в жизни внучки сельского священника. 

Даже тогда, когда она сама стояла перед страшной чертой, отделяющей бытие от небытия. А тогда, семилетней девочкой, моя мать поняла, что любой поступок, который ищет оправдания в национальности, – преступление и гнусность. И всякий раз, уже во взрослой своей жизни, когда она слышала: «Да он же еврей, армянин, грузин», – ее охватывало отчаяние и ярость.

…Я ревела на кухне. Мама погладила меня по голове.

– Ну вот поэтому я и не хочу, чтобы у собачки что-то болело… Как у моей Роночки. Иди в постель и носки надень, а то ухо опять стрелять начнет…