О смирении, жестоких учителях и пищевых потоках

Екатерина Данилова

– Нет, – сказала бабушка.

Правда, она тогда еще не была бабушкой. Потому что меня и в проекте еще не было. Но как мне иначе называть бабушку? Только бабушкой. Правда ведь?

И вот перед ней в дверях на лестничной клетке стоял сосед Толя Шумов и держал в руках котенка. Черненького, с белым галстучком. В белых носочках.

– Нет, – еще раз повторила бабушка.

– Катерина Пална, а куда я с ним пойду? – взмолился Толя.

Вид у него был помятый. И не далее чем вчера к бабушке приходила жаловаться на Толю его жена Надя Шумова. 

И тут нужны пояснения. Дело в том, что мой дедушка Александр Григорьевич был директором фабрики в Воскресенске, которая делала спички. Многие эти спички до сих пор еще помнят. Вообще-то еще раньше, до войны, он был директором шахты в Донбассе. Но после того как женился на бабушке, вдове врага народа, его блистательная карьера совершила пикирующий пируэт, и он оказался в Воскресенске на спичечной фабрике. Как и полагалось в те жестокие времена, квартиру ему дали в том же доме, где жили его рабочие. В хрущевке, на втором этаже, с балконом. Зато трешка. И все жены фабричных пьяниц бегали жаловаться бабушке на мужей. А что, удобно – по-семейному. В партком ходить не надо. Потому что бабушка была кремень. И разговаривала с мужьями-пьяницами строго. Дед говорил, что они ее боялись больше, чем его.

И вот как раз днем ранее Надя Шумова приходила жаловаться на Толю. Вид у нее был боевой, глаза горели. А Толя, призванный к ответу, в помятой рубашке, жался к дверному косяку.

– Толя, – строго спросила бабушка, – вот Надя говорит, что вы ее бьете. Как это можно? Ведь она ваша жена, мать ваших детей!..

– Так она первая ударила, – начал лепетать Толя. – Она меня первая скалкой огрела.

– Подумаешь, женщина скалкой ударила! – завопила на весь подъезд Надя. – Как бабочка крылышком махнула…

И вот теперь Толя стоял перед бабушкой с котенком. От него пахло алкоголем, и образ Нади Шумовой со скалкой соткался в воздухе из ароматов борща, которые доносились с первого этажа. Где и жила счастливая чета Шумовых.

– Пална, ну хоть на денек возьми. Ведь собаки разорвут, – попросил Толя.

– Ну ладно. На один день, – строго сказала бабушка.

…Так Томас поселился у нас. Мама с отцом работали на Алтае. Бабушка скучала, и веселый котенок пришелся ко двору. Через год это был большой черный кот с роскошными усами и белой манишкой. Гулял он в садике под окном – прыгал с балкона на втором этаже на ветку яблони и спускался вниз. Обратно возвращался так же. Или ждал у двери в подъезд, чтобы ему открыли, проводили на второй этаж и позвонили в звонок. Он знал всех, и все его знали. Директорский кот, что хотите… 

Дед даже выпивал с ним, когда ускользал от бдительного бабушкиного пригляда. 

Точнее, кот сидел на диване, а дед поднимал хрустальную рюмочку со своими 50-ю граммами и приветствовал Томаса.

И тут, как гром среди ясного неба. Сначала пришла телеграмма, а потом и раздалась трель дверного звонка. Это моя мама приехала с Алтая. Веселая, румяная и, как выразилась бабушка, вдребезги беременная. Рожать было решено в Воскресенске – все-таки там директор фабрики был фигура. Да и бабушка рядом. И квартира своя, а не съемный угол в Горно-Алтайске, где мама работала на телецентре. Следом приехал отец. События завертелись с сумасшедшей быстротой. И однажды вечером беспокойный бабушкин взгляд остановился на коте.

– А если у ребенка будет аллергия на животное? – тревожно спросила она.

– Да нет, не будет, – хором закричали мои родители и дед.

– Убийственное легкомыслие, – сказала бабушка, взяла кота под мышку и хлопнула дверью.

Вскоре выяснилось, что она пристроила Томаса Соне, продавщице из мясного отдела соседнего магазина – та жила в доме напротив. Не навсегда, конечно, а на первые хлопотные месяцы. Хорошо быть женой директора фабрики. 

Так у Томаса началась новая жизнь. 

Первый тревожный звоночек прозвенел 23 февраля. Исполненная воодушевления бабушка бежала домой – ей удалось урвать десять метров марли на подгузники, и тут она встретила Соню. Та шла с работы с полными сумками. Что вы хотите – продавец мясного отдела в советском магазине. Это как сейчас… да с чем сравнить-то? Эх, не переводится это на нынешние реалии… Так вот, Соня шла домой.

– Томусечка, наверное, меня заждался, – прощебетала она бабушке, – сегодня же 23 февраля. Я ему свеженькой печеночки несу.

Бабушка икнула. В магазине, где она покупала продукты у той же Сони, она печеночки не видела никогда.

Затем народная молва доносила слухи о пищевых оргиях у продавщицы мясного. Благо она делилась с бабушками у подъезда, чем собиралась попотчевать Томусечку. То коту перепадали телячьи сосиски. То обрезки от антрекота. То говяжье сердце. Пил он исключительно сливки. Кот разожрался до размеров булгаковского Бегемота. Уже не лазил по деревьям, а степенно прогуливался по садику, с презрением смотрел на воробьев, которые взволнованно делили корку хлеба, и делал вид, что не узнает бабушку, которая тут же качала коляску со спящим младенцем. Со мной то есть. Кто эта недоброжелательная женщина? – было написано на его морде величиной с блюдце. Бабушка и правда наблюдала за ним с раздражением. 

В одночасье она решительно поднялась и направилась к возвращающейся с работы Соне.

– Сонечка, пришло время забрать Томаса домой…

– Ой, Екатерина Павловна, как жаль, – сникла та, – ну что ж тут поделаешь… Вы хоть докторской колбаски Томусечке возьмите с собой, я вот тут прихватила.

Бабушка сглотнула. Колбасу давали на фабрике в продовольственных заказах по праздникам.

– Спасибо, Соня, – твердо сказала она, – без колбасы обойдется.

И, прихватив под мышку жирную скотину, отправилась домой.

Кот брезгливо прошелся по скромному директорскому жилищу. С негодованием глянул на блюдце молока, в котором была размочена белая булка. Да, да, это было во времена, когда специального корма для животных вообще не существовало. И гордо удалился на диван. На морде его было написано: «Посмотрим, что вы мне еще предложите. Эту-то гадость я есть не намерен».

Но надо было знать бабушку. 

Утром блюдце было нетронутым, а кот, обиженно подобрав лапы, сидел на диване.

– Помрет от голода, – грустно сказал дед.

– Этот? – удивилась бабушка. Кот занимал ровно половину дивана.

Вечером Томас сходил проверить блюдце. Молоко предательски скисло. Он с негодованием посмотрел на ужинающее семейство и с достоинством удалился.

– Кать, дай ему чего-нибудь, – попросил дед.

– Нет уж, – сказала бабушка.

Принцип пошел на принцип. Кот тосковал, вспоминал о телячьих сосисках и не мог объяснить произошедших перемен ничем, кроме коварства кошачьего жребия. Бабушка стояла, как стена, и не откликнулась даже на призыв моего отца налить свежего молока.

– Пока это не съест, ничего не дам, – твердо сказала она.

На четвертый день молоко и хлеб в блюдце позеленели и являли отвратительное несъедобное зрелище. Кот спрыгнул с дивана, с отвращением понюхал то, что когда-то было едой. И, брезгливо отодвинув усы, краем зуба попробовал зеленую корку. Семья замерла. В тишине, являя всем своим видом страдание, Томас начал есть. Проглотив один мерзкий кусок, он внимательно смотрел на то, что оставалось в блюдце, и, вздохнув и чуть ли не всплакнув, продолжал трапезу.

– Укрощение строптивого, – фыркнула моя мама, когда блюдце было вылизано до блеска. – Можно я ему налью свежего молока?

– Завтра, – сказала бабушка.

Смирение как победа над собой прекрасно. Смирение, если ты воспринимаешь его как принуждение к новым обстоятельствам, на которые ты не подписывался, ранит душу и вызывает горький и отчаянный протест. И все-таки Томас быстро привык к молоку с хлебом. На улице он с грустью смотрел на окно своей благодетельницы Сони и даже – есть такое подозрение – захаживал к ней по старой памяти за печенкой. Но та завела себе котенка, веселого, рыженького. Говорят, Толя Шумов ей принес. Как бы то ни было, пищевые потоки потекли в другом направлении. А заветная форточка была теперь закрыта. 

Плохо быть директорским котом.