Красные носочки, или Как моя мама крестилась

Екатерина Данилова

…Он шумно топает по полу, который я только что вымыла, оставляя на сияющем паркете куски уличной грязи. Напевает, когда переворачивает сырники на шкворчащей сковороде. Долго возмущается, рассказывая, как девчонки-практикантки сдали чертежи с ошибками и свалили в кафе, а он до ночи сидел и исправлял их ошибки. Часами возится со старой машинкой, которую наконец-то купил, и обижается на приятеля, который недоуменно поднял брови: «А что новую не взял?».

«Дорогие, суп на плите, скоро буду, люблю вас», – эту записку я обнаружила на кухне сына, когда мы с мужем приехали к нему в гости в другой город. Ну а дальше, понятно, было топанье по паркету – это когда сын вернулся домой, замахал руками и бросился нас обнимать. Когда я буду умирать, Господи, пусть найдется добрый человек, который положит мне эту записку под голову.

***

– Все плохо, – сухо сказал моей маме врач-неонатолог, когда она приступила к нему с вопросами, а что сделать и чем помочь.

Я в это время еще была в роддоме с температурой, и мама через стекло бокса неонатологического отделения с ужасом смотрела на крохотное существо с паучьими ручками и ножками в огромном кувезе, к которому тянулись разноцветные провода аппаратуры.

Сын лежал в кувезе, подключенный к обступившей его аппаратуре многочисленными проводками

Лампочки мигали, аппаратура тихо жужжала, а существо неподвижно лежало на пеленке. У него не развились как надо легкие и была жесточайшая пневмония, с первой минуты жизни ребенок был на ИВЛ.

Сейчас вам любой, побывавший в ковидном госпитале, скажет, что ИВЛ – это последняя станция надежды, после нее чаще всего исход один. Я этого тогда не знала, и мама моя тоже. Наверное, к счастью. Поэтому она пропустила мимо ушей рассуждения Алексея Петровича. Да, врача-неонатолога звали Алексей Петрович, голубоглазый, русый с белозубой улыбкой – ему бы в сериалах героев-любовников играть, а не детей с того света вытаскивать, так вот… Она пропустила мимо ушей его рассуждения, что по каналам гуманитарной помощи пришла новая аппаратура, только документация на английском, кто ж ее налаживать будет, особенно сложно определиться с потоком воздуха, потому как пациенты слишком маленькие и хрупкие. Дашь маленький поток воздуха – не будет результата, много – легкие разорвет.

Шли забытые уже 90-е. Аппаратура была, документация – на английском, а мама моя через стекло смотрела, как большая и улыбчивая сестра надевала паучку на ножки красные шерстяные носочки размером с конфетный фантик. «Мерзнут у них ножки-то», – пояснила она моей маме из-за стекла и добавила, что связала их во время дежурства. Мама схватилась за кошелек, но наткнулась на яростный взгляд сестры и жесткий Алексея Петровича.

– Все деньги суют, – сказал он, полуотвернувшись от мамы, – а когда ребенок умирает, даже за телом не приходят 

– Шансы есть? – прошептала мама.   

– Шансы всегда есть, – сказал Алексей Петрович, – но сейчас их не много. Но мы сделаем все. Была б девчонка, я б не сомневался. Девки, они лучше выживают. 

– А мне что делать? – спросила она.

– Вам? Вам молиться…

Он ушел в ординаторскую. А мама так и стояла в коридоре, не в силах отвести взгляда от ножек в красных носочках.

…Эти дни были настолько заполнены болью и отчаянием, переливаниями крови, поиском лекарств (90-е ж!), что я в одночасье только краем глаза зафиксировала утренние мамины сосредоточенные сборы.

– Ты куда?

– Подожди… Да куда ж я положила-то крестильную рубаху? Ах, вот она. Так, крестик здесь.

…В нашей советской семье не было места молитве. И дед, и мама были партийные. Бабушка, хоть и крещеная, признавалась, что в Бога не верила, и ей все дала Советская власть. Меня потом это всегда удивляло – как же так? Дед – из семьи потомственных священников. Об этом я узнала сильно позже. Отец его умер, причащая холерных больных перед смертью. Многие священники во время эпидемии осторожничали, не сильно наклонялись к устам, из которых раздавался едва слышный голос, а вот Александр Федорович Глядинский, Царство ему Небесное, и наклонялся, и прислушивался, и сам заразился. Как дед, видя это кроткое подвижничество, не вынес в сердце убежденности, что есть другая Сила и Правда, а не та, о которой говорили с партийных трибун? Правда, у него очень резво складывалась карьера… Видимо, это движение вверх убеждало сильнее, чем кротость скончавшегося от холеры священника. Бабушка рассказывала, как дед навещал тетку. И та всякий раз просила, чтобы дед стер пыль с икон. Дескать, ей высоко к иконам лазить.

«Тетя Оля, – вскипел дед, а человек он был вспыльчивый, – вы ж знаете, что я партийный. Зачем этот театр с пылью и иконами?» «Да вот хочу понять, ты совсем уже дурак стал или нет», – отвечала тетка блестящему молодому ученому, собравшему все возможные награды, звания и должности.

Или вот бабушка, родившаяся в той самой России, которую мы потеряли. Ведь мы-то, дети советской власти, не догадывались, какие они – слова молитвы, а они-то знали… Как красный дурман застил души и сердца, как понимание смысла жизни было подменен трескотней, и с этой пустышкой в душе жили десятилетиями?

Впрочем, все это не мешало бабушке раз в год красить яйца, готовить пасху и печь куличи по рецепту ее матери.

Пасху в нашем неверующем доме отмечали всегда 

А та, вот уже нет сомнения, делала это так, как ее мать – крепостная крестьянка, чей сундук с кружевами, которые она плела – да, да, при лучине – стоит у меня дома.

…Это я к тому, что предложение Алексея Петровича посеяло растерянность. Никаких молитв никто в доме не знал. Что идет после вопля отчаяния? Я вот сейчас это написала и задумалась – как же отличается жизнь того, кто не знает слов молитвы. А какой была я, когда не знала? Видимо, не собой.

Правда, мама, как потом выяснилось, к крещенью готовилась. Раздобыла в соседнем храме молитвенник. С ним, еще раз проверив вещи, она и закрыла за собой дверь. Понимала ли я происходящее? Нет, конечно. Я ее потом спрашивала: «Как же ты так стремительно уверовала-то? Когда и в доме этого не было? И подготовки никакой».

На что она, пожав плечами, говорила: «Алексей Петрович сказал молиться. Чтобы молиться, надо было креститься».

Вернулась она из храма после крещения другой. Это я точно помню. В чем это выражалось, сказать сложно. Появилась какая-то прямизна и твердость.

…С этого дня, проходя вечером мимо маминой комнаты, я видела в полосе света в дверях ее прямую спину и взгляд, обращенный к иконе. Икона нашлась сама. Неожиданно. Оказывается, она давно лежала в холщовом мешочке на полке с нитками и пуговицами. Этой иконой моя прабабка благословила бабушку, когда та собралась на учебу в Ленинград.

Моя мама училась веровать и молиться – зная ее характер, я понимаю, что это была дорога, на которую она встала и которую пройдет, чего бы ей это ни стоила. Потом она говорила мне о страшных сомнениях, которые ее одолевали, и главное – сомнение в свой вере. А мой сын учился дышать. Сам. Уже без ИВЛ. Красные носочки стали ему малы и перекочевали на ножки нового маленького пациента.

Сорок дней борьбы с болезнью в неонатологическом отделении завершились победой жизни.

Толстая и добрая медсестра вынесла мне моего мальчика, завернутого в одеялко. Ангельский прозрачный лик – над ним ликующее весеннее аквамариновое небо, первые клейкие листочки, вопли скворцов и звонки московских трамваев. Начиналась новая жизнь.

Мы вынесли сына на улицу. Яркое теплое весеннее небо, с его птичьим гомоном и ароматом распускающихся листьев, накрыло нас

– Алексей Петрович, – сказала моя мама, прощаясь с врачом, – я бы хотела выпить за ваше здоровье.

– Это пожалуйста, – разрешил доктор. Но коньяк взял.