В Москву, в Москву! Февральская революция в семейной истории Луговских

Инесса Славутинская (1955-2006) – выпускница журфака МГУ им. М.В. Ломоносова, известный журналист и публицист, политический обозреватель Государственной Думы РФ – писала эти мемуары, умирая от рака, когда в силу болезни уже не могла полноценно заниматься профессиональной деятельностью. Она была свидетелем многих судьбоносных событий, обладала аналитическим умом, журналистской интуицией и многими источниками информации. Инесса плакала, когда подписывались Беловежские соглашения, потому что разваливалась страна: она понимала, что это означает.

А еще она была хранительницей интересных семейных историй. Ее прадед служил депутатом царской еще Государственной Думы и застал Февральскую революцию; любимая бабушка Алиса, насильно выданная замуж за революционного матроса, при советах работала главным бухгалтером ЦУМа; папа трудился главным художником того, что называлось потом ВДНХ и ради любимой женщины бросил на стол райкома партийный билет.

По разрешению Ф.М. Левина, супруга Инессы Славутинской, мы публикуем ее мемуары, которые открывает рассказ о прадеде Константине Николаевиче Луговском, инженере и депутате Госдумы, семья которого была выброшена в дни Февральской революции с болотистой петербургской почвы на более устойчивые московские холмы.

Инесса Славутинская

Инженер Луговской, всегда стремившийся "жить там, где царь живет, выбрав себе в жены статную московскую невесту, увез ее сразу же после венчания в стольный град Петров. Молодые поселились в собственной большой — из двенадцати комнат — квартире на Литейном проспекте. Случилось это в 80-е годы XIX столетия, после убийства в Петербурге Александра ІІ, когда его сын Александр IІІ, прозванный миротворцем, железной рукой навел, наконец, в России порядок: упрятал буйных "бомбистов" в Сибирь, а вольнодумцев, от которых в стране всегда происходили одни лишь неприятности, заставил под страхом "посадки" охладить свои порывы и не искать "звезду пленительного счастья".

Как рассказывала моя бабушка Алиса, время было золотое. Ее отец тот самый инженер Луговской, кормил свою семью, служа на одном из питерских заводов. Зарплата его была столь внушительной, что позволяла достойно содержать достаточно многочисленное семейство (из двенадцати родившихся детей в живых оставалось пятеро): оплачивать обучение "молодой поросли" в гимназии, дополнительно нанимать учителей танцев, пения и игры на фортепиано и даже ездить на воды в Баден-Баден. Жена его, Мария Георгиевна, была человеком глубоко православным, что в немалой степени помогало ее детям хорошо учиться. Замечу, что в гимназии главным предметом считался Закон Божий, и если по нему учащийся получал тройку, то учителя по другим предметам выше оценки обычно не ставили.

В свободное время Константин Николаевич часто посещал с визитами своих небедных родственников — владельцев ювелирных магазинов (в кумовьях у которых значился сам Иоанн Кронштадтский), а в часы досуга в кругу семьи наслаждался музицированием дочерей или чтением Вольтера под пение кенаров в своем кабинете.

На Пасху и Рождество дом обычно был полон молодежью. Студенты и гимназисты лихо отплясывали, выбивая, случалось, подносы из рук прислуги, и затейливые шоколадные конфеты рассылались по полу "на счастье" для остальных танцующих. Взрослые же обычно уединялись в малой гостиной, где их слух услаждал известный в то время виртуоз-пианист Игумнов, играя на фортепиано марки "Август Фестер". 

В 1913 году Петербург торжественно и пышно отметил 300-летие дома Романовых.

Празднования эти никоим образом не противоречили чувствам Луговских: они, как и подавляющее большинство семей северной столицы, к августейшим особам относились не только с любовью, но и с глубокий состраданием, зная о тяжелой болезни наследника.

В умеренном и спокойном доме, среди уюта карельской березы и красного дерева ничто не предвещало катаклизмов. Тишина и покой казались незыблемыми, и прадед – то ли от скуки, то ли еще по какой причине (русская душа – потемки), решил поучаствовать в партийном движении ни то эсеров, ни то кадетов, и даже каким-то боком притулился к Государственной Думе. Тайна сия в семье до сих пор покрыта мраком. Вскоре после столь странного для человека, никогда политикой не интересовавшегося, поступка в его любимом Петербурге разразилась февральская революция. Впрочем, до определенного момента даже она никак не меняла размеренного ритма семейной жизни. 

В митингах и демонстрациях прадед предпочитал не участвовать и на площадях глотку свою не надсаживал, в отличие от иных радетелей за Россию. О Керенском же, который слыл блестящим трибуном и оратором, сохранил весьма добрые воспоминания, утверждая, что пущенный большевиками слух о бегстве того в женском платье — не более чем сплетня.

Невский проспект в годы революции 

Так или иначе, но поговорка "русские медленно запрягают, но быстро ездят" вскоре оправдалась. В октябре, возвращаясь из Мариинского театра, Константин Николаевич вдруг услышал крики бегущих по улице матросов: "Да здравствует революция!". Не придав столь неожиданной встрече ровным счетом никакого значения, тем более что возбужденная и взбудораженная матросня даже не стреляла, он спокойно приехал домой и лег спать. 

Однако уже на другой день понял, что в его родном городе действительно приключилась революция. В магазинах со скоростью звука исчезали продукты, а ночью "эксплуататоров трудового народа" и иных "классовых врагов" стали навещать революционные матросы. 

"Не за штатского, не за Троцкого, а за матросика краснофлотского"

На пороге квартиры Луговского также нарисовался флотский.

Матрос был высок, широк в плечах, в одной руке держал бумагу на арест, а в другой — маузер, чем немало напугал женскую половину семьи. Моя бабушка, восемнадцатилетняя девица, потерявшая в Первую мировую войну своего жениха — поручика Антонова, чей портрет она трепетно хранила, при виде оружия громко вскрикнула. Чем и привлекла к себе внимание революционного красавца. То ли испуг особы слабого пола остудил революционный пыл незваного гостя, шумно расположившегося в гостиной, то ли карие, наполненные слезами глаза, ярко выделявшиеся на мраморном лице. Одним словом, стрела Купидона, очевидно, пронзила морское сердце, и он почти тотчас сделал предложение, от которого нельзя было отказаться: "Если эту девицу оставите мне, а я готов взять ее в жены, то семья ваша может бежать из Питера". 

Инженер Луговской с любимой дочерью Алисой в спокойном имперском Питере «Обвенчанные революцией». Федор и его Алиса

Предложение было принято, и той же ночью Луговские, погрузившись в поезд "Петроград — Москва", в спешном порядке покинули "колыбель революции", успокаивая себя тем, что матрос — еще не самый худший вариант для их Алисы в столь смутное время. Потому что, во-первых, во флот брали только грамотных, а во-вторых, только православных,

К тому же, как оказалось, человеком он был непьющим. Выяснилось это так: дом их он "почтил своим присутствием" после выполнения тяжелого задания: революционные массы, уже усвоившие лозунг "грабь награбленное", кинулись к винным складам и в жуткой давке стали набирать дары Бахуса в наспех прихваченную тару, и там, очумев от воздуха свободы и винных паров из открытых чанов, стали терять сознание и падать в огромные винные емкости. Наш же «герой», по его словам, не только не прикоснулся к спиртному, но даже «употел», вылавливая багром захлебнувшихся в вине бедолаг. 

Заметим, что наружность Федор Казимирович имел весьма привлекательную и внешне походил на своего тезку — знаменитого певца Федора Шаляпина. На проводах своей новоявленной родни в московское изгнание он спел что-то из русских народных песен и даже подыграл, весьма неплохо, себе на пианино. Так что выходило почти по Пушкину: наш "свет решил, что он умен и очень мил." А то, что сей красавец страдал иным пороком — был слаб до женского полу, в спешке не заметили, а если и заметили, то постарались от мысли этой отмахнуться.  

Дом Nº 5 в Малом Головине, что на Сретенке

Так или иначе, но нечаянный брак состоялся. Молодые расписались по правилам революционного времени в какой-то конторе и приехали с визитом в Москву, к обосновавшимся там родителям.

Охотный ряд, Москва в нач. XX века. 3D реконструкция Семёна Расторгуева

Прадед человек старорежимный, молодых принял, но их брак не признал, обозвав его "собачьей свадьбой", и напомнил своему новоявленному зятю, что тат обещал "все по-честному" и заставил-таки венчаться. Похоже, что Москва тогда была более безопасна для "шибко партийных" в плане их общения с церковью. Погостив у родных, они вновь укатили в Питер, где не без помощи "молодого" удалось сохранить старую квартиру на Литейном, хотя и ненадолго.

Дело в том, что матрос, как было замечено ранее, человеком был любвеобильным и не очень разборчивым в связях. Однажды его молодую жену навестила... барышня легкого поведения, с которой муж то ли из-за спешки, то ли из-за отсутствия денег забыл расплатиться, и попросила вернуть должок. Алиса быстро сложила вещи неверного в узел и, отдав их дворнику, строго-настрого указала тому не пускать блудливого мужа в дом. Появившийся вскоре муж не сломил ее решимости: несмотря на все его уговоры и клятвы в верности Алиса осталась непреклонной, предпочтя страх и одиночество в огромной квартире.

В Питере из-за наступления войск Юденича начался настоящий голод и Алиса, закрыв меблированные апартаменты на ключ и прихватив с собой портрет любимого, но, увы, погибшего поручика, стремглав ринулась к родителям в первопрестольную, где рассчитывала не только переждать голод (в Питере к тому времени уже всех кошек съели), но и произвести на свет своего первенца.

Доходный дом Шелишевского в Москве

Дом Nº5 в Малом Головине — одном из Сретенских переулков, куда незадолго до приезда Алисы переехали родители, был вполне приличным и назывался до смутных времен доходным. Однако красноармейцы, "революционный держащие шаг", выпихнули его хозяина Шелишевского — "неугомонного врага" — в маленькую комнатушку, в которой никакой мебели не наблюдалось (ее по дешевке скупили у лишенца ушлые швондеры). Последняя имущественная ценность бывшего "буржуя" — волчья шкура, на которой он обычно укладывался спать, была также не то куплена, не то экспроприирована в пользу все того же голодающего Поволжья, а потому, рассказывали, спал он на голом полу, подстелив газеты, которые пестрили революционными заголовками и призывами уничтожить главных врагов революции — "буржуев-кровососов". Хорошо или плохо ему спалось на таких текстах, и не снились ли ужасы "праведного революционного гнева трудящихся", сказать трудно. Бывший хозяин человеком был тихим, молчаливым и без претензий, совсем не похожим на саркастического профессора Преображенского. Квартиру свою, как и дом, он сдал без боя, смирившись с революционной действительностью как с неизбежным злом. Вредными же вопросами "почему стали красть галоши и закрыли парадный ход" не задавался. Из своей комнаты он выходил по ночам, только чтобы согреть себе на кухне кипятку. Такую покорность и странное поведение жильцы приписывали вполне конкретной причине — тронулся, мол, бедняга умом. Его внезапное исчезновение не вызвало ни у кого удивления: решили — либо на Лубянке сгинул, либо за границу бежал.

Лубянка, Москва в нач. XX века. 3D реконструкция Семёна Расторгуева

Кстати, в семье Луговских также поговаривали об отъезде. Однако на семейном совете решили: "Где родился, там и пригодился" а потому постановили остаться. 

Инесса Славутинская

Продолжение следует...